Мадонна с пайковым хлебом - Страница 30

Она все никак не решалась вытащить комбинацию, было непривычно и стыдно стоять в роли торговки, к той же она не знала, сколько просить за свой товар, ничего похожего здесь не продавали и узнать цену она не могла.

Все же наконец достала комбинацию и приткнулась тут же, у прилавка, надеясь, что не прогонят — у этих старых женщин были добрые лица. Ее и не прогнали, только одна сказала:

— Как бы твой дитенок не скатился, ты его на руки возьми, а красоту свою сюда поклади.

Она так и сделала. Пристроила «красоту» на прилавке, И от движения воздуха заплескался, заструился розовый легкий шелк.

Старушка скосила глаза:

— Эхе-хе… Кто ж нынче такое купит? Не до жиру, быть бы живу…

Нина приуныла. Видела, что покупателей почти нет, все продают, только кучка красноармейцев толпится у табуретки с картошкой. А тот, кто забредал на рынок, останавливался возле Нины, разглядывал ее товар и уходил молча, либо, прицокивая языком, ронял:

— Стоящая вещь.

Хоть бы рублей двадцать дали, подумала она. Но никто даже не приценивался.

Ну и ладно, не надо, оставлю себе, не умру же без этих денег!

У нее замерзли в ботиках ноги, и она уже додумывала уйти, но тут подошла молодая беременная женщина в беличьей шубке и белых маленьких бурках, обшитых кожей.

— Какая прелесть, — пропела она мелодичным голосом, осторожно взяла в тонкие пальцы комбинацию, встряхнула ее, заиграли на солнце блестящие кружева. — Сережа, иди-ка сюда!

Подошел высокий военный с раздутым саквояжем, на петлицах его бекеши алели шпалы, серебрилась эмблема — змея над чашей. Военврач, определила Нина.

— Погляди, какая прелесть! — женщина вертела перед ним трепещущий шелк, а он смотрел на жену с доброй снисходительной улыбкой, как смотрят на избалованных детей.

Счастливая, с ней муж, вздохнула Нина.

— Сколько же это стоит? — спросила женщина, не выпуская из рук комбинацию.

— Не знаю, — Нина пожала плечами. Женщина удивленно взглянула на мужа, потом — на Нину. — Но я правда не знаю.

Женщина зашла за прилавок, прикоснулась рукой к одеяльцу, в которое был завернут ребенок.

— Можно я посмотрю?.. Я осторожно. — Она откинула угол одеяла, заглянула и тут же опять опустила его. — Какой славный… И видно, что мальчик.

Она улыбнулась Нине, и Нина ответно улыбнулась, они дружелюбно смотрели друг на друга — две матери, как два близких человека, знающих друг о друге то, чего никто не знает. Счастливая, опять подумала Нина. Он будет приносить ей цветы, стоять под окнами роддома, и она через окно сможет показать ему ребенка… Она и завидовала, и радовалась за эту женщину, и жалела ее — ей предстоят страдания, и никто, даже самый любящий человек, не снимет и части этих страданий, в своих муках она будет одинока…

— И я не знаю, — засмеялась женщина. — Сейчас все цены перепутались.

Она все держала полюбившуюся вещь, не в силах расстаться, теребила ее, в легкой розовой пене тонули тонкие пальцы.

Муж взглянул на часы, и она заторопилась. Опять посмотрела на Нину.

— Двести рублей пойдет?

Нина покраснела.

— Да, но… Может, это много?

— Ничего не много! — всунулась соседняя старуха и легонько толкнула Нину локтем. — Еще и мало, если по теперешним ценам…

— Вы правы, это не много, — спокойно согласилась женщина и, порывшись в лакированном ридикюле, вытащила две сотенные бумажки, подала Нине.

— Спасибо, — тихо сказала Нина, и все смотрела на них, как они отошли немного, и он, открыв пузатый саквояж, вытащил газету, завернул покупку.

Старуха тоже смотрела на них, вздохнула:

— Вот ведь как, война всех перемешала, а все одно видно, ежели кто из хорошей-то жизни…

А те не уходили, женщина о чем-то говорила мужу и оглядывалась на Нину. Он тоже посмотрел на нее, достал из саквояжа белый хлеб, саквояж сразу похудел, подал хлеб жене, а та понесла Нине.

— Я думаю, двести рублей и правда мало, вот еще хлеб, пожалуйста.

Нина отнекивалась, стеснялась брать, но женщина положила буханку на прилавок и, улыбнувшись еще раз, ушла. Издали помахала рукой.

— Вот видишь, — проворчала старуха, — а ты заладила: «Много, много…»

Хлеб был красивый, румяный, с лопнувшей на боку корочкой — такой, какой она ела у Ваниных, — и Нина понимала, что этот хлеб — не в придачу к деньгам, а просто милостыня, но, в сущности, ведь все это время она жила милостыней и добротой людей, сама-то не заработала себе и на маленький кусочек хлеба.

— У вас есть нож? — спросила она у старухи.

— Нету, а тебе на что?

— Хотите, отломите себе хлеба.

Старуха поправила шаль, постукала, валенками друг о друга.

— Хотеть-то хочу, да не отломлю.

— Почему?

— Тебе самой надо, ты дитя кормишь. Лучше купи у меня семечек.

Нина положила сына на прилавок, подставила карманы, купила два стакана семечек. Потом отломала от хлеба большой край, подала старухе.

— Ох, гляди, пробросаешься, — сказала та. Однако хлеб взяла.

Нина колупнула пальцем податливый ноздреватый мякиш, положила в рот и почувствовала, как сразу закололо в грудях — пришло время кормить. Она сунула хлеб в заплечный мешок, взяла сына и пошла к станции.

24

Из-за снежных заносов, поезд опоздал, и в Саратов они прибыли не утром, а днем. Последнюю ночь она почти не спала, все представляла встречу со свекровью, и все ее мучили какие-то сомнения, так и казалось: что-то должно случиться. Тягостное предчувствие томило ее. Она уже привыкла к тому, что все ее расчеты и планы всегда летят кувырком, и старалась ничего не рассчитывать, но все равно рассчитывала: поживем с Витюшкой до весны, до теплых дней — и уедем в Москву, может, к тому времени вернется институт…